«Карандышев — «Человек самолюбивый, завистливый»»

Особое место в системе образов пьесы занимает жених Ларисы — Ка­рандышев. Совсем, конечно, раз­ные люди — Паратов и Каранды­шев, но есть между ними связь. Маленький бедный чиновник хочет казаться «бле­стящим барином» — таким же, как Паратов: «В кабинете ковер грошовый на стену прибил, кин­жалов, пистолетов тульских навешал...» — и т. д.

Карандышев также стремится играть роль, но очень неудачно. Он все время пытается кому-то подражать (тому же Паратову, например), но выхо­дит у него нелепо, жалко, смешно. Воспользовавшись случаем, Карандышев стремится «отыграться» за все свои унижения. Ему хочется возвыситься в глазах окружающих и в своих собственных глазах тоже.

У Островского Карандышев — тоже новый харак­тер, созданный уже с учетом художественного опы­та Достоевского.

Женитьба на Ларисе для него — прекрасный спо­соб для самоутверждения. Не случайно он все время думает не о ней, а о себе: «...три года я терпел унижения, — говорит Карандышев своей невесте, — три года я сносил насмешки прямо в лицо от ваших знакомых, надо же и мне, в свою очередь, по­смеяться над ними!» Лариса просит его поскорее уехать из города. Как бы не так! Ему очень хочется покрасоваться, всем возвестить о своей побед», о своем торжестве: «Теперь я хочу и вправе по­гордиться и повеличаться».

Однако в духе гуманистической традиции русской классической литературы Островский выделяет в ма­леньком чиновнике не только зависть и самолюбие, но и оскорбленное человеческое достоинство. В кон­це концов просыпается все же в нем самосознание, пусть униженного и оскорбленного, но человека. Наступает страшный для Карандышева момент проз­рения: он, наконец, понял или хотя бы почув­ствовал истину, начинает осознавать и свою настоя­щую роль в том, что происходит вокруг него. Это роль шута. И именно теперь-то, в момент этой ужасной катастрофы, Карандышев на мгновение эс­тетически возвышается, превращаясь из мелкого чи­новника, с присущим ему комплексом социальной наполненности, в человека, отстаивающего свое че­ловеческое достоинство. Страдания его очеловечи­вают, как это бывало и с некоторыми героями Достоевского. И мы невольно начинаем сострадать Карандышеву, когда перед нами предстает человек, который наконец-то осмеливается взглянуть правде в глаза, осознать свое истинное положение в этом обществе и взывать о сочувствии:«Я смешной человек... Я знаю сам, что я смеш­ной человек. Да разве людей казнят за то, что они смешны?.. Но разломать грудь у смешного чело­века, вырвать сердце, бросить под ноги и растоп­тать его! Ох, ох! Как мне жить! Как мне жить!»

Карандышев многого все еще не понимает, но потрясение, испытанное им, не проходит для него даром. И в разговоре с Ларисой он оказывается способным на обобщения большой социальной силы. «Хороши ваши приятели! — говорит он. — Какое ува­жение к вам! Они не смотрят на вас как на женщину, как на человека, — человек сам распо­лагает своей судьбой; они смотрят на вас, как на вещь. Ну, если вы вещь, — это другое дело. Вещь, конечно, принадлежит тому, кто ее выиграл, вещь обижаться не может».

Но, поднявшись до осознания действительно тра­гического конфликта (человек — вещь), Карандышев не в состоянии все же выйти за пределы этой системы ценностей. Он возмущается не противо­естественностью превращения человека в предмет купли-продажи, а тем, что он сам выброшен из игры. И в последний раз Карандышев пытается воспользоваться ситуацией, которая, казалось бы, сложилась благоприятно для него. Обращаясь к Ларисе, он «с жаром» кричит: «Я беру вас, я ваш хозяин!» Однако такой хозяин Ларисе не нужен. Если она вещь, то тогда ей остается одно утешение: быть дорогой, очень дорогой вещью. Этого Каран­дышев стерпеть не может: «Так не доставайся ж ты никому! (Стреляет в нее из пистолета.)» Так оправ­далось трагическое предчувствие Ларисы, о котором она еще во втором действии сказала матери и жениху: «Я вижу, что я для вас кукла: поиграете вы мной, изломаете и бросите».