«Князь Болконский и Левин»

В окончательном тексте об этом законченном типе Ростовых пишет Подростку его бывший воспитатель Николай Семенович, появляющийся в эпилоге романа в роли резонера, высказывающего взгляды самого Достоевского. Этот «воспитатель» воображает себе некоего «идеального русского романиста», который хочет представить «хоть вид красивого порядка и красивого впечатления, столь необходимого в романе для изящного воздействия на читателя». Положение такого романиста было бы совершенно определенное: «он не мог бы писать в другом роде, как в историческом, ибо красивого типа уже нет в наше время... О, ив историческом роде возможно изобразить множество еще чрезвычайно приятных и отрадных подробностей! Можно даже до того увлечь читателя, что он примет историческую картину за возможную еще и в настоящем». Это, конечно, «Война и мир», и преимущественно семейство Ростовых, — Болконский и Пьер Безухов уже «выступают из этого красивого порядка». И тут же Николаем Семеновичем дается и оценка всей эпопее и всему творчеству Толстого: «Такое произведение, при великом таланте, уже принадлежало бы не столько к русской литературе, сколько к русской истории». Смысл ясен — к русской литературе относится то, что изображает современность, теория натуральной школы Белинского запомнилась Достоевскому навсегда. Толстой с его «Войной и миром», при всей великости его таланта, — это уже прошлое, «ушло в область истории». «Это была бы картина, художественно законченная, русского миража, но существовавшего действительно, пока не догадались, что это мираж».

А дальше уже переход от «Войны и мира» к «Анне Карениной»; внук тех героев, которые были изображены в картине миража, в картине, изображавшей «русское семейство средне-высшего культурного круга в течение трех поколений сряду и в связи с историей русской, этот потомок предков своих уже не мог бы быть изображен в современном типе своем иначе, как в несколько мизантропическом, уединенном и несомненно грустном виде». Это уже конечно Левин, «грустный Левин», как он уже однажды назван в черновиках. И нечто как бы от злорадства звучит в следующих словах: этот потомок «даже должен явиться каким-нибудь чудаком, которого читатель, с первого взгляда, мог бы признать как за сошедшего с поля и убедиться, что не за ним осталось поле». С первого ли только взгляда? Ясно предвидится: «Еще далее — и исчезнет даже и этот внук мизантроп; явятся новые лица еще неизвестные и новый мираж» (5,622—624).
Удивительные слова: «явятся новые лица» и «новый мираж». Что это? Заранее оценка будущих творений Толстого как самого талантливого представителя дворянской литературы — какие бы типы он ни создавал, все будет мираж, а не действительность? Очевидно, так.

Кончается дворянский период в истории, вместе с ним и вся помещичья литература. У Толстого «великолепно», но это уже «последнее помещичье слово». Даже Решетников гораздо интереснее, хотя бы как предвестник нового уже слова в литературе. Это из письма к Страхову тех же лет.!

Нет надобности гадать о том, что именно внушило Достоевскому столь пристрастное отношение к Толстому, почему он так субъективен в оценке его творчества, что не учел даже, насколько он противоречит самому себе, своим же словам: «Такие люди, как автор «Анны Карениной» — суть учители общества, наши учители, а мы лишь ученики их» (XII, 233). Примем как факт, в высшей степени ценный, самое противопоставление Толстого себе с точки зрения именно социальной — там литература дворянская, его же, Достоевского, область — жизнь «случайных семейств», «разночинцев».

Эту литературную позицию свою Достоевский подчеркивает еще более резко в одной черновой записи с набросками ответа некоторым критикам, поспешившим высказаться по поводу первой части «Подростка», напечатанной в январской и февральской книжках «Отечественных записок». Запись точно датирована: 22 марта 1875 года.