««Некоторые последствия нигилизма»»

Без идейной полемики, идейной борьбы трудно представить себе любой роман Достоевского. Не яв­ляется исключением и «Идиот».

Несколько неожиданно, вдруг на страницах романа по­является группа радикально настроенной молодежи. Происходит ожесточенный спор, можно даже ска­зать — скандал.

Зачем, собственно, понадобились Достоевскому «мо­лодые нигилисты»? Почему им отведено так много места? Очевидно, писатель захотел дать герою рома­на более широкое поле действия, столкнуть его не только с миром Тоцких и Епанчиных, но и с пред­ставителями иных социальных слоев, иных воззрений.

Правда, повествовательная манера автора при опи­сании сцен с молодежью меняется. То, что совсем недавно, в «Преступлении и наказании», восприни­малось как несомненная трагедия, теперь воспроиз­водится в комически сниженных тонах. Это выра­жается, например, в описании внешности Антипа Бурдовского (немытые руки, угреватое лицо, невин­но-нахальный взгляд), в визгливом голосе Ипполита Терентьева. Сначала они пытаются шантажировать князя, надеясь получить от него часть наследства, затем, когда это не удалось, оправдывают свой низкий поступок таким аргументом: кто бы на их месте поступил иначе?

Возмущенная Лизавета Прокофьевна Епанчина, ставшая свидетельницей разговора, в негодовании восклицает: «А я-то расселась молодежь послушать... Это низость, низость! Это хаос, безобразие, этого во сне не увидишь!.. Все навыворот, все кверху ногами пошли. Девушка в доме растет, вдруг среди улицы прыг на дрожки: "Маменька, я на днях за тако­го-то Карлыча или Иваныча замуж вышла, про­щайте!" ...Да пусть мать дура была, да ты все-таки будь с нею человек!..» (Если вы прочитали роман Чернышевского «Что делать?», вы без труда вспом­ните этот эпизод в нем, который имела в виду Лизавета Прокофьевна.)

Разумеется, разговор идет не только о шантаже. Ипполит Терентьев говорит о своей мечте: «Я хотел жить для счастья всех людей, для открытия и для возвещения истины...» Он горюет о своей никому не нужной жизни — но тут же, вдруг, проклинает Мышкина за то, что тот довел его «до стыда» — и простить своего стыда он не в состоянии.

Есть там и еще одна интересная деталь: тот же Ипполит (он смертельно болен) в исповеди своей вспоминает о встрече со студентом-медиком Кисло- родовым (фамилия-то какова!): «...по убеждениям своим он материалист, атеист и нигилист, вот поче­му я именно его и позвал...»


Достоевский не устает напоминать об опасности разрушительных идей нигилизма. Они оказали воз­действие даже на Аглаю Епанчину, которая призна­лась князю в желании немедленно бежать из род­ного дома: «...я все запрещенные книги прочла ...хочу совершенно изменить свое социальное поло­жение... Мы вместе будем пользу приносить; я не хочу быть генеральскою дочкою...»

Начитавшись запрещенных книг, Аглая произно­сит речи, ставшие уже стандартными, трафарет­ными. Чем же все это кончилось? В эпилоге мы узнаем, что она против желания родителей вышла замуж за какого-то эмигранта, польского графа. И не то даже ужасно, что избранник Аглаи оказался вовсе не графом, а чуть ли не проходимцем, а то, что она «попала в католическую исповедальню како­го-то знаменитого пастора», а хуже этого, по убежде­нию Достоевского, быть не может. (На вечере у Епанчиных Мышкин взволнованно восклицал, что ате­изм и социализм есть «порождение католичества».)

Такое изображение молодежи очень не понрави­лось тогдашней критике. Так, Салтыков-Щедрин при­ветствовал появление нового романа Достоевского, но решительно не принимал того, что мы назвали полемическими страницами.

«По глубине замысла, — писал Салтыков-Щедрин, — по широте задач нравственного мира... этот писатель стоит у нас совершенно особняком. Он не только признает законность тех интересов, которые волнуют современное общество, но даже идет далее, вступает в область предвидений и предчувствий, которые составляют цель не непосредственных, а от­даленных исканий человечества... И что же? Несмот­ря на лучезарность подобной задачи, поглощающей в себе все переходные формы прогресса, господин Достоевский, нимало не стесняясь, тут же сам под­рывает свое дело, выставляя в позорном виде лю­дей, которых усилия всецело обращены в ту самую сторону, в которую, по-видимому, устремляется завет­нейшая мысль автора».

В данном случае Салтыков-Щедрин ошибался. В том-то и дело, что взгляды молодых людей были обращены совсем в другую сторону. Лебедев, пере­давая слова своего племянника, объясняет, что «они дальше нигилистов ушли-с... не о бессмысленности, например, какого-нибудь там Пушкина дело идет и не насчет, например, распадения на части России; нет-с, а теперь уже считается прямо за право, что если очень чего-нибудь захочется, то уж ни пред какими преградами не останавливаться, хотя бы пришлось укокошить при этом восемь персон-с».

Нет никаких оснований полагать, что у новей­ших нигилистов было что-то общее, с «заветнейшей мыслью автора». Напротив, они его постоянные идейные противники, что и предопределило резко отрицательное отношение к ним Достоевского.