«Исповедь героя Достоевского и позиция автора»

Для Достоевского вопрос о воплощении образа автора и, в частности, авторского отношения к идейной позиции героя имеет особое значение. Многие его произведения написаны от первого лица, а некоторые из них целиком представляют собой исповедь героя-идеолога, его взволнованное слово о себе и о мире, что не раз в критике писателя приводило к отождествлению его с героем. Между тем сам Достоевский (и это его высказывание, сделанное по конкретному поводу имеет принципиальный смысл) считал, что «настоящему художнику пи за что нельзя оставаться наравне с изображаемым им лицом» (XI, 100). Анализ поэтической структуры исповедального рассказа у Достоевского может показать, в какой мере следовал он этому убеждению.

В рабочих тетрадях и письмах Достоевского мы постоянно встречаем размышления о том, как поэтически выразить авторское отношение к позиции героя. Определяя эмоциональную и идейную направленность речи героя-повествователя, Достоевский обычно употреблял слово «тон». 20 марта 1864 г. он писал брату по поводу второй части «Записок из подполья»: «Сел за работу, за повесть По тону своему она слишком странная и тон резок и дик; может не понравиться; след. надобно, чтоб поэзия все смягчила и вынесла» (П. II, 613). Понятие «поэзия», противопоставляемое «тону», соотносится здесь, видимо, с образом автора, включая и его точку зрения на мир, отличную от взгляда героя. Далее мы будем говорить о «точке зрения», «кругозоре» автора или героя именно в этом, идейном смысле.

Намечая различные аспекты изучения позиции повествователя в художественном произведении, Г. А. Гуковский особо выделял проблему идейной точки зрения на изображаемую действительность. Он писал: «Повествователь — это не только более или менее конкретный образ, присутствующий вообще всегда в каждом литературном произведении, но и некая образная идея, принцип и облик носителя речи, или иначе — непременно некая точка зрения на излагаемое, точка зрения психологическая, идеологическая и попросту географическая, так как невозможно описывать ниоткуда и не может быть описания без описателя». «Необходимо учитывать,— продолжал он,— что всякое изображение в искусстве образует представление не только об изображенном, но и — может быть, часто менее конкретизированное, но не менее отчетливое — об изображающем, носителе изложения и, что, пожалуй, особенно важно, носителе оценок, носителе разумения, понимания изображенного» . Трудность выявления авторской точки зрения в исповедальном монологе героя Достоевского заключается в том, что перед нами два разных и очень активных «носителя оценок», иногда выступающих как единомышленники, иногда спорящих между собой, причем повествователь часто находится почти на уровне сознания автора.

Если для анализа авторской позиции в раннем романе «Бедные люди» убедительно предложенное Д. Ки-райем сравнение «сюжета сознания» с «сюжетом судьбы» героя6, то для такого произведения, как «Записки из подполья», например, оно окажется недостаточным. «Сюжет сознания» подпольного философа настолько широк, многие его суждения так явно совпадают с авторскими, что нужны какие-то иные критерии, чтобы провести «демаркационную линию» между автором и повествователем.

Но дело в том, что «автор» здесь ничего непосредственно не описывает, в обоих случаях, как и везде в исповеди, говорит только «сам рассказчик» и задача исследователя — найти пути анализа позиции автора при отсутствии прямых авторских высказываний.
Вопрос об отличии героя от автора у Достоевского с большой четкостью был поставлен Бахтиным, открывшим новый этап в изучении художественного мышления писателя. Отношения автора и героя рассматриваются как диалогические. Поскольку художественной доминантой Достоевского является, по Бахтину, изображение самосознания героя, его «всепоглощающего сознания» среди других равноправных с ним сознаний10, подчеркивается не только неизбежность «дистанции между героем и автором» и, но и радикально новая авторская позиция, связанная с протестом против «овеществления» чужого духовного мира, который нельзя изображать, как предмет, с которым можно лишь диалогически общаться. Но если слово героя в его исповедальном рассказе исследовано Бахтиным всесторонне, то диалогическая активность автора усматривается преимущественно в создании «провоцирующих и направляющих»13 факторов для полного и свободного раскрытия чужого сознания. «Для себя самого Достоевский никогда не оставляет существенного смыслового избытка, а только тот необходимый минимум прагматического, чисто осведомительного избытка, который необходим для ведения рассказа» и.

Далее мы попытаемся показать, в чем заключается авторский «смысловой избыток» сравнительно с кругозором подпольного мыслителя. В кругозор этот действительно входит все, что рассказано и высказано в повести за исключением небольшого авторского примечания и двух строк послесловия. Но, несмотря на то, что человек из подполья — мыслитель, аналитик, способный тончайшим образом исследовать свой внутренний мир и жестоко судить себя (хотя всегда с надрывом и вызовом воображаемому слушателю), несмотря на все это, структура повести ясно свидетельствует о том, что некоторые важнейшие вопросы, им же поднятые, он не осмысливает в должной мере, не видит существенных противоречий своего сознания, которые не улавливают и созданные его же воображением собеседники-читатели. Все эти противоречия обнаруживаются лишь в объективом соотношении отдельных компонентов исповеди, т. е. в авторском кругозоре и, следовательно, в кругозоре читателей самого Достоевского.