«Сравнительная характеристика образа Рощина и Телегина в трилогии «Хождение по мукам»»

В боях и в тесном общении с народом Телегин вырастает из просто «честного человека» в сознательного бойца революции. Для понимания эволюции его характера решающее значение имеет сцена с Рощиным в последней книге трилогии. Телегин знает, что Рощин служил в белой армии. Когда переодетый Иван Ильич пробирался по белым тылам в Москву, Рощин, встретившийся с ним случайно на вокзале, не выдал белой контрразведке красного командира. Затем Телегин услышал о смерти Рощина. Получив назначение, Иван Ильич приезжает на новое место службы — и вот Рощин предстает перед ним в роли начальника штаба. Телегин растерян, он подыскивает слова:

«— Ты, очевидно, рассчитываешь, что мы поменялись местами, и я в свою очередь должен проявить большое чувство… Есть оно у меня к тебе, очень большое чувство… Так мы были связаны, как никто на ев те… Ну, вот… Вадим, что ты здесь делаешь? Зачем т здесь? Расскажи…

— Для этого я и пришел, Иван…

— Очень хорошо… Если ты рассчитываешь, что могу что-то покрыть… Ты умный человек, условимся я ничего не могу для тебя сделать… Тут в корне мы тобой разойдемся…

Телегин нахмурился и отводил глаза от Рощин А Вадим Петрович слушал и улыбался.

— Ты что-то затеял… Ну, понятно, что… И слух твоей смерти, очевидно, входит в этот план… Рассказывай, но предупреждаю — я тебя арестую… Ах, как эт все так…

Телегин безнадежно — и на него, и на себя, и н всю теперь сломанную жизнь свою — махнул рукой. Вадим Петрович стремительно подошел, обнял его и креп ко поцеловал в губы.

— Иван, хороший ты человек… Простая душа… Рад видеть тебя таким… Люблю. Сядем. — И он потяну упирающегося Телегина к койке. — Да не упирайся ты Я не контрразведчик, не тайный агент… Успокойся, — я с декабря месяца в Красной Армии.

Иван Ильич, еще не совсем опомнясь от своего решения, которое потрясло его до самых потрохов, и еще сомневаясь и уже веря, глядел в темнозагорелое, жесткое и вместе нежное лицо Вадима Петровича, в черные, умные, сухие глаза его». В эволюции характера Телегина эта острая сцена— кульминация. Герой переламывает себя, свою «хорошесть», доброту, свои прежние представления о жизни. Ведь, с точки зрения абстрактно-гуманистической морали, намерение арестовать родственника-шпиона, в свое время «благородно» не передавшего Телегина контрразведке, — «предательство» (правда, сам Рощин в тот момент уже усомнился в справедливости «белой идеи», — вот в чем секрет его «благородства»; случись встреча на вокзале двумя месяцами раньше — быть бы Телегину покойником, но ведь он не знает об этом!). С точки зрения советского писателя-гуманиста, это намерение— свидетельство гражданской зрелости и человеческого мужества Телегина.

И при ближайшей встрече с Иваном Ильичом Даша восклицает: «Катя, гляди же на него… Ты замечаешь, как он переменился? В Петербурге у него в лице было что-то недоделанное… У него и глаза другие… Прости, Иван, но когда мы ехали в Самару на пароходе — у тебя были светло-голубые глаза, даже глуповатые, и меня это очень смущало… Теперь — как сталь…»

Значительно более сложен и трагичен жизненный путь Вадима Петровича Рощина. Умный, образованный человек, боевой офицер, натура богатой душевной организации, Рощин активно не приемлет революции: это гибель родины, великой России.

«— А что это такое-с?—справедливо говорит Вадиму Петровичу его фронтовой товарищ, подполковник Тетькин.—Простите, я по-дурацки спрошу: великая Россия — в чьем, собственно, понимании? Я бы хотел точнее. В представлении петроградского высшего света? Это одно-с… Или в представлении стрелкового полка, в котором мы с вами служили, геройски погибшего на проволоках? Или московского торгового совещания, — помните, в Большом театре Рябушинский рыдал о великой России? Это — уже дело третье. Или рабочего, воспринимающего великую Россию по праздникам из грязной пивнушки? Или — ста миллионов мужиков, которые…

— Да, черт вас возьми… Простите, подполковник-До сих пор мне было известно, что Россией называлась территория в одну шестую часть земного шара, населенная народом, прожившим на ней великую историю…, Может быть, по-большевистскому это и не так… Прошу прощения…

— Нет, именно так-с… Горжусь… И лично я вполне удовлетворен, читая историю государства Российского. Но сто миллионов мужиков книг этих не читали. И не гордятся. Они желают иметь свою собственную историю, развернутую не в прошлые, а в будущие времена… Сытую историю… С этим ничего не поделаешь. К тому же у них вожди — пролетариат. Эти идут еще дальше, — дерзают творить, так сказать, мировую историю… С этим тоже ничего не поделаешь…»

Для Рощина, однако, все это — пустые слова. Большевики довели Россию до брестского «позора», — им нужно мстить. Если Катя пытается удержать: «Ты не должен быть убийцей», — значит «к черту» и Катю, и любовь.

Становясь в ряды добровольческой армии, Рощин мстит. Но теперь, когда у него в руках оружие, когда ненависть находит выход в бою, когда он убивает своих врагов, — «прояснившийся ум силится понять, — прав он?»

В этой борьбе Вадим Петрович, как всегда, старается быть честным, искренним. Он лично бескорыстен, не грабит, не ходит на попойки. Он убивает только в бою, от участия в расстрелах и расправах уклоняется, и ему противно, когда другие, как о счастье, мечтают о взятии Москвы, потому что можно будет публично, с барабанным боем вешать. Он чувствует себя чужим среди однополчан. Этого достаточно, чтобы поползли слухи о том, что сам Рощин — большевик, «красные подштанники». Дело доходит до прямого покушения на его жизнь: во время боя «свои» стреляют в него. А главное— нет ответа на вопрос: «Во имя какой правды нужно убивать русских мужиков?»

Рощин еще не может сознаться себе, что Катя была права, однако, получив отпуск, едет к ней, жестоко оскорбленной им в припадке ненависти. Но Катя исчезла, и пока не кончился отпуск, Вадим Петрович ищет ее. В тылах белой армии ему окончательно становится ясным, что «высокая белая идея» — блеф, что он защищал «шумное прожорливое стадо, которое мычало и орало по всем отбитым у революции городам… Это стадо надо было оберегать штыками и пушками, отвоевывать для него новые города, восстанавливать для него очищенную от большевистской скверны великую, единую, неделимую Россию».

Трезво и беспощадно Вадим Петрович выносит себе приговор: «От человека — одна обгорелая печная труба». Ум его безуспешно ищет выхода, но нет выхода, только что — повеситься, да и то «противно делать это усилие над собой». В этот момент Рощин случайно нападает на Катин след, и колебаниям приходит конец: Катя для него — единственное, ради чего нужно жить, потому что забыть ее и умереть — значит предать.

Поиски приводят Вадима Петровича в Гуляй-поле, он попадает в плен к Махно. Вдруг, неожиданно для Рощина (он — фигура в руках Махно, ведущего большую игру) его посылают как военного специалиста в екатеринославский подпольный ревком — инспектировать план восстания. В дороге большевик Чугай спрашивает, что привело к ним Рощина, и добавляет:

«— Кое-какие справки я о тебе навел… Неутешительно: враг, матерый враг ты, браток…

— Нет, я не враг, это слишком просто»,—отвечает Вадим Петрович и дальше подводит итог своим исканиям и заблуждениям:

«— Ты ответь: что для тебя родина? Июньский день в детстве, пчелы гудят на липе, и ты чувствуешь, как счастье медовым потоком вливается в тебя… Русское небо над русской землей… Разве я не любил это? Разве я не любил миллионы серых шинелей, они выгружались из поездов и шли на линию огня и смерти… Со смертью я договорился, — не рассчитывал вернуться с войны… Родина — это был я сам, большой, гордый человек… Оказалось, родина — это не то, родина — это другое… Это — они… Ответь: что же такое родина? Об этом спрашивают раз в жизни, спрашивают — когда потеряли… Ах, не квартиру в Петербурге потерял, не адвокатскую карьеру… Потерял в себе большого человека, а маленьким быть не хочу, — стреляй, если хоть в одном моем слове смущен… Серые шинели распорядились по-своему… Что мне оставалось? Возненавидел! Свинцовые обручи набило на мозг… В добрармию идут только мстители, взбесившиеся кровавые хулиганы. «Так за царя, за родину, за веру мы грянем громкое ура…» И — на цыганской тройке за растегаями к Яру…

— Готов, браток, прямо — на лопате в печь, — сказал Чугай, и напряженный взгляд его выпуклых глаз повеселел.—Что за оказия — разговаривать с интеллигентами! Откуда это у вас — такая мозговая путаница?.. Как же мы теперь с тобой договоримся? Хо чешь работать не за жизнь, а за совесть?..

— Если так ставишь — буду работать.

— Без охоты?

— Сказал — буду, значит — буду».
В Екатеринославе Рощин впервые за долгие месяць своих скитаний увидел людей, действительно одержимых великой идеей, а не корыстными интересами, — большевиков. Он впервые близко сошелся с простыми людьми, понял, что руководит ими, какое великое дело они делают буднично и просто. Осознав главное, — что родина — они, — «Вадим Петрович принял без колебаний… новый мир, потому что это совершалось с его родиной». И когда он, раненный в бою, лежит в госпитале, ему не терпится «поскорее самому начать подсоблять вокруг этого дела».

«Россией рожден человек, — так говорит о своем понимании грандиозных событий революции Рощин в конце романа. Человек потребовал права людям стать людьми. Это — не мечта, это — идея, она на конце наших штыков, она осуществима… Ослепительный свет озарил полуразрушенные своды всех минувших тысячелетий… Все стройно, все закономерно… Цель найдена… Ее знает каждый красноармеец…»