«Пространство в романе»

Мир романа "Мы" Евгения Замятина, русского писателя, стоявшего у истоков сатирической антиутопии XX века,
суров и сумрачен. Это мир "нумеров", а не личностей, досконально во всем расчисленный огромный механизм
Единого Государства с идеально притертыми "винтиками". Расчислено действительно все. Не только рабочие часы
— все стороны жизни "нумеров" охвачены Государством, посекундно расписаны в Часовой Скрижали. Даже
искусство подчинено в этом истинно казарменном будущем узкопрактическим целям. "Просто смешно: всякий писал
— о чем ему вздумается... Теперь поэзия — уже не беспардонный соловьиный свист: поэзия — государственная
служба, поэзия — полезность". И вот Институт Государственных Поэтов и Писателей создает "Ежедневные оды
Благодетелю", бессмертную трагедию "Опоздавший на работу", настольную книгу "Стансов о половой гигиене"...
Остается только поражаться горькой прозорливости писателя, уже тогда, в 1920-м, понявшего, как далеко может
завести наше общество набиравшая повсюду силу казарменность, объявленная чуть ли не высшей формой
коллективизма. "Красиво только разумное и полезное: машины, сапоги, формулы, пища и проч." — и, оберегая свою
машинную стерильность, Единое Государство отгораживается Зеленой Стеной от мира дикого и неупорядоченного
— "неразумного, безобразного мира деревьев, птиц, животных". Этот рационализированный "рай" жестко оберегаем
от любых, самых мелких потрясений: "Для того чтобы выкинуть вон погнувшийся болт, у нас есть искусная, тяжелая
рука Благодетеля... есть опытный глаз Хранителей..." И есть, добавим, чудовищная логика подавления, свойственная
любому тоталитарному режиму: "Настоящий врач начинает лечить еще здорового человека, такого, какой заболеет
еще только завтра, послезавтра, через неделю. Профилактика, да!.." Герою-рассказчику, математику Д-503,
выпадает невозможное, абсолютно, казалось бы, немыслимое в этом мире (где "всякий из нумеров имеет право —
как на сексуальный продукт — на любой нумер...") счастье истинной любви. Укрывшись в своей прозрачной
стеклянной клетке, Д-503 пытается вернуть своим мыслям прежний стройный порядок. Но тщетно — уже не
выздороветь ему, "болезнь" его неизлечима. "Плохо ваше дело! — говорит герою знакомый врач. — По-видимому, у
вас образовалась душа..." И в довершение всего наш математик узнает, что его возлюбленная 1-330 участвует в
подготовке восстания. Показательный диалог происходит между ними — диалог, в который стоит вслушаться
повнимательнее: он многое открывает нам в позиции автора. — Это немыслимо! Это нелепо! Неужели тебе не ясно:
то, что вы затеваете, — это революция? — Да, революция! Почему же это нелепо? — Нелепо — потому что
революции не может быть. Потому что наша... наша революция была последней. И больше никаких революций не
может быть. Это известно всякому... — А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней — нет, революции
— бесконечны..." Поистине они били тогда не в бровь, а в глаз, эти "зашифрованные в фантастику" слова, звучавшие
неслыханным кощунством для тех, кто был убежден, что октябрь 1917 года окончательно и бесповоротно определил
судьбу России. Финал романа трагичен. Восстание подавлено, в чем косвенно виноват и Д-503: его дневник,
откровенные записи в нем, естественно, не ускользнули от недреманного ока Хранителей. Сам Д-503 подвергнут
операции, в результате которой в его мозгу нейтрализован центр, ведающий фантазией. И вот уже возвращается к
нему готовность испытывать сладостное ощущение "победы всех над одним, суммы — над единицей"... Но и
неудавшееся восстание — факт, заставляющий читателя крепко усомниться в казарменной долговечности Единого
Государства.