«Эпоха постмодерна»
Сочинение
Эпоха постмодерна, как и эпоха модерна, на смену которой она пришла, может занять в истории человечества несколько веков, и мы живем лишь в ее начале, полагает Михаил Эпштейн. В его концепции модернизм завершает эпоху модерна, постмодернизм начинает эпоху постмодерна, является ее первым периодом.
Опережающее появление постмодернизма в литературах стран, еще не вступивших, подобно России, в эпоху постмодерна, призвано подготовить почву для перехода к новой модели существования. Приходится констатировать, что российское общество к постмодернизму и преломляемым им веяниям и идеям осталось равнодушным и скорее их отторгает. Русские постмодернисты могут сказать о себе, как когда-то Мандельштам, что приносят обществу дары, в которых оно сегодня не нуждается, значения которых не осознаёт. Показателен такой факт: не успел русский литературный постмодернизм легализоваться, как его с упоением начали хоронить. Между тем представление о специфике постмодернизма у многих пишущих о нем и создающих его устрашающий образ самое туманное. Но дело не только в непрофессионализме. Далеко не в последнюю очередь отторжение постмодернизма объясняется тем, что “ничего не изменилось в том коллективном бессознательном, которое и вершит историю”. Это — коллективное бессознательное членов индустриального, а не постиндустриального общества, к тому же долгие годы зажатого железным обручем тоталитаризма, пропитавшееся тоталитарным духом. К крушению тоталитаризма массы непричастны и по-настоящему еще не вытолкнули его из себя. Идеи плюрализма, совмещения несовместимого находят у них слабый отклик. Более органичной для коллективного бессознательного российского общества оказалась идея национально-религиозного возрождения, реабилитированная в годы гласности и получившая архетипический резонанс. Ее актуализация компенсирует утрату почвы под ногами, отражает рост национального самосознания и одновременно болезненную уязвленность исторической неудачей и ее последствиями.
Нельзя сказать, что русские постмодернисты не мечтают о национальном возрождении, но главным его условием они считают преодоление авторитарности любого рода, освобождение от утопий — как социальных, так и трансцендентальных, “постмодернизацию” сознания и бессознательного. Ставка ими делается не на религию, а на культуру. Постмодернисты деконструируют проект Духа (включая христианский метанарратив), что встречает неприятие людей с мироощущением традиционно-религиозного типа.
Но как раз постмодернистская переориентация на культурологическую интерпретацию религиозной кодирующей системы, отказ от линейного принципа при подходе к истории, служит известным противовесом росту фундаментализма, являющегося сегодня, может быть, главной для человечества опасностью.
Как бы отвечая Ф. Фукуяма с его оптимистическим диагнозом — “конец истории”, американский политолог С. Хантингтон также пишет о возможности “конца истории”, но в результате столкновения цивилизаций и гибели человечества. С разрушением двухполюсного мира (”Запад”/”Восток”), утверждает Хантингтон, наблюдается рост фундаменталистских настроений, консолидация цивилизаций осуществляется вокруг религий. При неблагоприятном развитии событий они способны сыграть роль детонатора войны. Поэтому как деконструкция проекта Духа, так и постмодернизация религий — шаги, способствующие сохранению мира, природы, культуры, человека.
Тенденция движения к экуменизму — объединению трех ветвей христианской церкви: православной, католической, протестантской — в России обозначилась, хотя и не получила широкой поддержки.
Известный религиозный деятель Татьяна Горичева предложила российско-православный вариант постмодернизма.
В последние годы наблюдается и обратное воздействие — православия на постмодернизм. Виктор Ерофеев отмечает”переход целого ряда постмодернистских писателей на позиции морального консерватизма”. Юрий Арабов предполагает, что в эстетике “в
* “Конечно же, учитывая столь давнюю историю взаимоотношения религии и искусства, учитывая динамику социальных и идеологических процессов, вряд ли стоит ожидать резкой смены баланса в сторону религии в их взаимоотношениях. Так же, как и не приходится рассчитывать на возникновение новой большой религии либо значительной конфессии, выдвинувшей бы принципиально иную космологию и антропологию. Как раз наоборот, именно в пределах культуры скорее могут возникнуть какие-либо существенные идеи…” — пишет, например, Дмитрий Пригов.
Сошлемся на отношение к роману Владимира Шарова “До и во время” (1993), публикацию которого в журнале “Новый мир” сопровождало особое мнение ряда членов редколлегии, обвинявших писателя в покушении на национальные и религиозные святыни ближайшее время произойдет резкая смена “предпочтений”. Постмодернизм … отойдет в прошлое. Консервативная тенденция возьмет верх, то есть будет восстановлена духовная вертикаль, наверху которой — Бог, а ниже — все остальное. У наиболее талантливых литераторов эта духовная вертикаль “уживется” с некоторыми стилистическими открытиями эпохи постмодернизма”.
И все же фактор противостояния православия и постмодернизма ощутим сегодня гораздо сильнее, нежели фактор сближения.
В сущности, своей антиавторитарной переоценкой ценностей, разрывом с традиционной эстетикой постмодернизм и должен был настроить против себя многих и многих живущих допостмодернистскими понятиями, и если в западные общества он входил постепенно и в иной ситуации, то российскому еще предстоит его по-настоящему переварить. К тому же, лишь вырвавшись из андерграунда, русский постмодернизм занялся своеобразной саморефлексией, и для себя самого проясняя смысл и значение наработанного за долгие годы.
Среди прочего выяснилось, что пик постмодернизма позади, и обозначилась тенденция на спад. Из состояния культурного “взрыва” постмодернизм перешел в стадию “непрерывного” развития (если воспользоваться терминологией Юрия Лотмана), разработка постмодернистского пласта осуществляется в основном в рамках уже утвердившейся традиции. Постмодернизм рассматривается как уже состоявшийся, “сбывшийся”, так что появление даже талантливых произведений как бы не прибавляет к знанию о нем принципиально нового. Ощущение “завершенности, исчерпанности как уровня имманентно-драматургического, социокультурного, так и стратегии культурного поведения заставляет подозревать исчерпанность определенного культурного типа и менталитета, что, после некоторого периода инерционного воспроизведения основных привычных черт этого способа мышления и бытования в искусстве, создает впечатление конца и кризиса, в случае невозможности обнаружения явных, зримых черт преодоления и явления нового”, — указывает Дмитрий Пригов. В этом Пригов видит отражение общей тупиковости больших социокультурных процессов. Однако не случайно он использует “осторожную” формулировку (”создает впечатление конца и кризиса”), а не ставит окончательный диагноз. У Пригова, безусловно, свои резоны (которые он не приводит). Хотелось бы обратить внимание вот труднопредсказуемое, взрывное, порывающее с существующей традицией, порождающее принципиально новый эстетический феномен. Любое направление литературы и искусства, согласно Лотману, проходит в своем развитии две стадии: “взрывную” — начальную и сравнительно кратковременную — и “постепенную”, наступающую вслед за первой. Постмодернизм — не исключение.Постсовременные постмодернисты (зарубежные и русские) опробовали саму модель “мирного сосуществования” (в языке, становящемся мире знаков) инакового, несовместимого, обособленного, лишая каждую отдельную единицу значения тотальности, стабильной неподвижности, ориентируя на восприятие смысловой множественности, вероятности, непредставимости. Они поколебали власть догматизма и “фаллогоцентризма” в сфере познания, которым противопоставили релятивизм и плюрализм, развенчали метанорративы и утопии, господствовавшие в XX в., попытались лучше понять людей, обратившись к сфере коллективного бессознательного, показали преимущество принципа “игры”, принципа “удовольствия” над принципом “производства”, привнесли новую струю в феминистское движение, предложили “уравнять” человека с природой (ради ее спасения и, следовательно, спасения самого человека)… Тем самым постмодернисты совершили настоящий прорыв в сфере мышления, сфере познания, сфере художественного творчества. Продолжая развивать и углублять уже вошедшие в общечеловеческий обиход идеи и концепции, писатели-постмодернисты остановились перед проблемами, которые остаются по-настоящему не осмысленными в еще продолжающей складываться философии постмодернизма, не решенными современной/постсовременной наукой. Это — создание новой картины мироздания, проблема смысла жизни, проблема постмодернистской этики, наконец, пути и принципы “постмодернизации” мирового сообщества. Если не произойдет какой-то сдвиг, литература может утратить значение, которое имела в жизни человечества. Не случайно в наши дни активно муссируется по-разному обосновываемый тезис о “конце литературы”.
Дмитрий Галковский в “Бесконечном тупике” утверждает: “Литература как миф, как способ осмысления мира и способ овладения миром истлела, исчезает. Еще лет 25 — 50 литература продержится на ностальгии, по инерции. И все — провал лет на 100, на четыре поколения. И это при бурном развитии других областей духовной жизни” (с. 620). В “Русских мифах” Галковский ссылается на исторический прецедент: «В средние века литературы практически не было, но было развито богословие, абстрактная философия (схоластика), архитектура. И ничего, “хватало”».
Если прогнозу Галковского суждено сбыться и литература на целую эпоху исчезнет из жизни народов и наций, это будет означать следующее:
а) литература нуждается в серьезной интеллектуально-философской подпитке;
б) литература слишком оторвалась от жизни;
в) литература исчерпала известные ей типы художественного изображения — “устала”, должна “отдохнуть”, “набраться сил”, чтобы в корне преобразить себя.
Иную угрозу, способную вызвать “конец литературы”, связывают с разработкой технологии компьютерной виртуальной реальности, возможности которой оставляют далеко позади кино и телевидение и открывают перспективы для создания интерактивного искусства. Зритель, введенный в компьютерную виртуальную реальность, оказывается участником фильма, который смотрит, испытывая такие же переживания, как в самой жизни, по своему усмотрению избирает различные варианты различных сцен и тем самым создает новые версии фильма. Степень воздействия интерактивного искусства огромна.
С появлением печатного станка книжная продукция сменила рукописные тексты. В наши дни на смену книге идет дискета компьютера. “Компьютеризация литературы, несомненно, отзовется и на характере чтения, и на характере создания произведений. Вариативность различных версий читаемого текста возрастет в неисчислимое количество раз. Текст утратит всякую стабильность, будет разыгрываться каждый раз по-новому”. В большей степени к такому переходу готова, безусловно, постмодернистская литература.
Многое убеждает в том, что постмодернизм — не только “отшумевший дождь”, но и мост в будущее. “Приходится все-таки идти от постмодерна вперед, а не назад…” — констатирует Виктор Ерофеев [144, с. 564]. Михаил Эпштейн пишет о пост-постмодернизме как новой фазе развития литературы, хотя и отталкивающейся от предшествующей, но тесно связанной с ней: “… постмодернизм был реакцией на утопизм — эту интеллектуальную болезнь будущего, которой была поражена вторая половина XIX века и первая половина XX. Будущее мыслилось определенным, достижимым, воплотимым — ему присваивались атрибуты прошлого. И вот постмодернизм, с его отвращением к утопии, перевернул знаки и устремился к прошлому — но при этом стал присваивать ему атрибуты будущего: неопределенность, непостижимость, многозначность, ироническую игру возможностей.
Игра в прошлое-будущее, которая велась авангардизмом и постмодернизмом, сейчас завершается вничью. Это особенно ясно в России, где пост-коммунизм быстро уходит в прошлое вслед за самим коммунизмом. Возникает потребность выйти за пределы утопий и резонирующих на них пародий”.
Эпштейн прогнозирует “радикальный переход от конечности к начальности как к модусу мышления” и для обозначения этого сдвига предлагает приставку “прото”, заменяющую “пост” и указывающую на прафеноменальность явления, судьба которого еще принадлежит будущему, точнее — одной из возможностей будущего (парадокс “будущего в прошлом”, выявленный Жаном-Франсуа Лиотаром). В число таких прафеноменов, способных предопределить своеобразие новой литературы, Эпштейн включает понятия “мерцающая эстетика”, “новая искренность”, “новая сентиментальность”, “новая утопичность”, прошедшие очищение постмодернизмом и получающие сослагательный модус.
Как бы ни сложилась дальнейшая судьба постмодернизма, он уже неотделим от истории русской литературы. Книги русских писателей-постмодернистов изданы во многих странах мира: Германии, Великобритании, Голландии, Франции, США, Израиле и др. Таким образом, можно говорить об интегрированности русской постмодернистской литературы в мировую художественную культуру, в которой ей принадлежит достойное место.
Источник: Скоропанова Ирина Степановна РУССКАЯ ПОСТМОДЕРНИСТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Опережающее появление постмодернизма в литературах стран, еще не вступивших, подобно России, в эпоху постмодерна, призвано подготовить почву для перехода к новой модели существования. Приходится констатировать, что российское общество к постмодернизму и преломляемым им веяниям и идеям осталось равнодушным и скорее их отторгает. Русские постмодернисты могут сказать о себе, как когда-то Мандельштам, что приносят обществу дары, в которых оно сегодня не нуждается, значения которых не осознаёт. Показателен такой факт: не успел русский литературный постмодернизм легализоваться, как его с упоением начали хоронить. Между тем представление о специфике постмодернизма у многих пишущих о нем и создающих его устрашающий образ самое туманное. Но дело не только в непрофессионализме. Далеко не в последнюю очередь отторжение постмодернизма объясняется тем, что “ничего не изменилось в том коллективном бессознательном, которое и вершит историю”. Это — коллективное бессознательное членов индустриального, а не постиндустриального общества, к тому же долгие годы зажатого железным обручем тоталитаризма, пропитавшееся тоталитарным духом. К крушению тоталитаризма массы непричастны и по-настоящему еще не вытолкнули его из себя. Идеи плюрализма, совмещения несовместимого находят у них слабый отклик. Более органичной для коллективного бессознательного российского общества оказалась идея национально-религиозного возрождения, реабилитированная в годы гласности и получившая архетипический резонанс. Ее актуализация компенсирует утрату почвы под ногами, отражает рост национального самосознания и одновременно болезненную уязвленность исторической неудачей и ее последствиями.
Нельзя сказать, что русские постмодернисты не мечтают о национальном возрождении, но главным его условием они считают преодоление авторитарности любого рода, освобождение от утопий — как социальных, так и трансцендентальных, “постмодернизацию” сознания и бессознательного. Ставка ими делается не на религию, а на культуру. Постмодернисты деконструируют проект Духа (включая христианский метанарратив), что встречает неприятие людей с мироощущением традиционно-религиозного типа.
Но как раз постмодернистская переориентация на культурологическую интерпретацию религиозной кодирующей системы, отказ от линейного принципа при подходе к истории, служит известным противовесом росту фундаментализма, являющегося сегодня, может быть, главной для человечества опасностью.
Как бы отвечая Ф. Фукуяма с его оптимистическим диагнозом — “конец истории”, американский политолог С. Хантингтон также пишет о возможности “конца истории”, но в результате столкновения цивилизаций и гибели человечества. С разрушением двухполюсного мира (”Запад”/”Восток”), утверждает Хантингтон, наблюдается рост фундаменталистских настроений, консолидация цивилизаций осуществляется вокруг религий. При неблагоприятном развитии событий они способны сыграть роль детонатора войны. Поэтому как деконструкция проекта Духа, так и постмодернизация религий — шаги, способствующие сохранению мира, природы, культуры, человека.
Тенденция движения к экуменизму — объединению трех ветвей христианской церкви: православной, католической, протестантской — в России обозначилась, хотя и не получила широкой поддержки.
Известный религиозный деятель Татьяна Горичева предложила российско-православный вариант постмодернизма.
В последние годы наблюдается и обратное воздействие — православия на постмодернизм. Виктор Ерофеев отмечает”переход целого ряда постмодернистских писателей на позиции морального консерватизма”. Юрий Арабов предполагает, что в эстетике “в
* “Конечно же, учитывая столь давнюю историю взаимоотношения религии и искусства, учитывая динамику социальных и идеологических процессов, вряд ли стоит ожидать резкой смены баланса в сторону религии в их взаимоотношениях. Так же, как и не приходится рассчитывать на возникновение новой большой религии либо значительной конфессии, выдвинувшей бы принципиально иную космологию и антропологию. Как раз наоборот, именно в пределах культуры скорее могут возникнуть какие-либо существенные идеи…” — пишет, например, Дмитрий Пригов.
Сошлемся на отношение к роману Владимира Шарова “До и во время” (1993), публикацию которого в журнале “Новый мир” сопровождало особое мнение ряда членов редколлегии, обвинявших писателя в покушении на национальные и религиозные святыни ближайшее время произойдет резкая смена “предпочтений”. Постмодернизм … отойдет в прошлое. Консервативная тенденция возьмет верх, то есть будет восстановлена духовная вертикаль, наверху которой — Бог, а ниже — все остальное. У наиболее талантливых литераторов эта духовная вертикаль “уживется” с некоторыми стилистическими открытиями эпохи постмодернизма”.
И все же фактор противостояния православия и постмодернизма ощутим сегодня гораздо сильнее, нежели фактор сближения.
В сущности, своей антиавторитарной переоценкой ценностей, разрывом с традиционной эстетикой постмодернизм и должен был настроить против себя многих и многих живущих допостмодернистскими понятиями, и если в западные общества он входил постепенно и в иной ситуации, то российскому еще предстоит его по-настоящему переварить. К тому же, лишь вырвавшись из андерграунда, русский постмодернизм занялся своеобразной саморефлексией, и для себя самого проясняя смысл и значение наработанного за долгие годы.
Среди прочего выяснилось, что пик постмодернизма позади, и обозначилась тенденция на спад. Из состояния культурного “взрыва” постмодернизм перешел в стадию “непрерывного” развития (если воспользоваться терминологией Юрия Лотмана), разработка постмодернистского пласта осуществляется в основном в рамках уже утвердившейся традиции. Постмодернизм рассматривается как уже состоявшийся, “сбывшийся”, так что появление даже талантливых произведений как бы не прибавляет к знанию о нем принципиально нового. Ощущение “завершенности, исчерпанности как уровня имманентно-драматургического, социокультурного, так и стратегии культурного поведения заставляет подозревать исчерпанность определенного культурного типа и менталитета, что, после некоторого периода инерционного воспроизведения основных привычных черт этого способа мышления и бытования в искусстве, создает впечатление конца и кризиса, в случае невозможности обнаружения явных, зримых черт преодоления и явления нового”, — указывает Дмитрий Пригов. В этом Пригов видит отражение общей тупиковости больших социокультурных процессов. Однако не случайно он использует “осторожную” формулировку (”создает впечатление конца и кризиса”), а не ставит окончательный диагноз. У Пригова, безусловно, свои резоны (которые он не приводит). Хотелось бы обратить внимание вот труднопредсказуемое, взрывное, порывающее с существующей традицией, порождающее принципиально новый эстетический феномен. Любое направление литературы и искусства, согласно Лотману, проходит в своем развитии две стадии: “взрывную” — начальную и сравнительно кратковременную — и “постепенную”, наступающую вслед за первой. Постмодернизм — не исключение.Постсовременные постмодернисты (зарубежные и русские) опробовали саму модель “мирного сосуществования” (в языке, становящемся мире знаков) инакового, несовместимого, обособленного, лишая каждую отдельную единицу значения тотальности, стабильной неподвижности, ориентируя на восприятие смысловой множественности, вероятности, непредставимости. Они поколебали власть догматизма и “фаллогоцентризма” в сфере познания, которым противопоставили релятивизм и плюрализм, развенчали метанорративы и утопии, господствовавшие в XX в., попытались лучше понять людей, обратившись к сфере коллективного бессознательного, показали преимущество принципа “игры”, принципа “удовольствия” над принципом “производства”, привнесли новую струю в феминистское движение, предложили “уравнять” человека с природой (ради ее спасения и, следовательно, спасения самого человека)… Тем самым постмодернисты совершили настоящий прорыв в сфере мышления, сфере познания, сфере художественного творчества. Продолжая развивать и углублять уже вошедшие в общечеловеческий обиход идеи и концепции, писатели-постмодернисты остановились перед проблемами, которые остаются по-настоящему не осмысленными в еще продолжающей складываться философии постмодернизма, не решенными современной/постсовременной наукой. Это — создание новой картины мироздания, проблема смысла жизни, проблема постмодернистской этики, наконец, пути и принципы “постмодернизации” мирового сообщества. Если не произойдет какой-то сдвиг, литература может утратить значение, которое имела в жизни человечества. Не случайно в наши дни активно муссируется по-разному обосновываемый тезис о “конце литературы”.
Дмитрий Галковский в “Бесконечном тупике” утверждает: “Литература как миф, как способ осмысления мира и способ овладения миром истлела, исчезает. Еще лет 25 — 50 литература продержится на ностальгии, по инерции. И все — провал лет на 100, на четыре поколения. И это при бурном развитии других областей духовной жизни” (с. 620). В “Русских мифах” Галковский ссылается на исторический прецедент: «В средние века литературы практически не было, но было развито богословие, абстрактная философия (схоластика), архитектура. И ничего, “хватало”».
Если прогнозу Галковского суждено сбыться и литература на целую эпоху исчезнет из жизни народов и наций, это будет означать следующее:
а) литература нуждается в серьезной интеллектуально-философской подпитке;
б) литература слишком оторвалась от жизни;
в) литература исчерпала известные ей типы художественного изображения — “устала”, должна “отдохнуть”, “набраться сил”, чтобы в корне преобразить себя.
Иную угрозу, способную вызвать “конец литературы”, связывают с разработкой технологии компьютерной виртуальной реальности, возможности которой оставляют далеко позади кино и телевидение и открывают перспективы для создания интерактивного искусства. Зритель, введенный в компьютерную виртуальную реальность, оказывается участником фильма, который смотрит, испытывая такие же переживания, как в самой жизни, по своему усмотрению избирает различные варианты различных сцен и тем самым создает новые версии фильма. Степень воздействия интерактивного искусства огромна.
С появлением печатного станка книжная продукция сменила рукописные тексты. В наши дни на смену книге идет дискета компьютера. “Компьютеризация литературы, несомненно, отзовется и на характере чтения, и на характере создания произведений. Вариативность различных версий читаемого текста возрастет в неисчислимое количество раз. Текст утратит всякую стабильность, будет разыгрываться каждый раз по-новому”. В большей степени к такому переходу готова, безусловно, постмодернистская литература.
Многое убеждает в том, что постмодернизм — не только “отшумевший дождь”, но и мост в будущее. “Приходится все-таки идти от постмодерна вперед, а не назад…” — констатирует Виктор Ерофеев [144, с. 564]. Михаил Эпштейн пишет о пост-постмодернизме как новой фазе развития литературы, хотя и отталкивающейся от предшествующей, но тесно связанной с ней: “… постмодернизм был реакцией на утопизм — эту интеллектуальную болезнь будущего, которой была поражена вторая половина XIX века и первая половина XX. Будущее мыслилось определенным, достижимым, воплотимым — ему присваивались атрибуты прошлого. И вот постмодернизм, с его отвращением к утопии, перевернул знаки и устремился к прошлому — но при этом стал присваивать ему атрибуты будущего: неопределенность, непостижимость, многозначность, ироническую игру возможностей.
Игра в прошлое-будущее, которая велась авангардизмом и постмодернизмом, сейчас завершается вничью. Это особенно ясно в России, где пост-коммунизм быстро уходит в прошлое вслед за самим коммунизмом. Возникает потребность выйти за пределы утопий и резонирующих на них пародий”.
Эпштейн прогнозирует “радикальный переход от конечности к начальности как к модусу мышления” и для обозначения этого сдвига предлагает приставку “прото”, заменяющую “пост” и указывающую на прафеноменальность явления, судьба которого еще принадлежит будущему, точнее — одной из возможностей будущего (парадокс “будущего в прошлом”, выявленный Жаном-Франсуа Лиотаром). В число таких прафеноменов, способных предопределить своеобразие новой литературы, Эпштейн включает понятия “мерцающая эстетика”, “новая искренность”, “новая сентиментальность”, “новая утопичность”, прошедшие очищение постмодернизмом и получающие сослагательный модус.
Как бы ни сложилась дальнейшая судьба постмодернизма, он уже неотделим от истории русской литературы. Книги русских писателей-постмодернистов изданы во многих странах мира: Германии, Великобритании, Голландии, Франции, США, Израиле и др. Таким образом, можно говорить об интегрированности русской постмодернистской литературы в мировую художественную культуру, в которой ей принадлежит достойное место.
Источник: Скоропанова Ирина Степановна РУССКАЯ ПОСТМОДЕРНИСТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА