«Образ державной Москвы в поэзии Мандельштама»

Стихи 20-х - начала 30-х годов характеризуются мотивом одиночества и вины перед «четвертым сословием», симпатией и тяготением к городской анонимности, «воробьиности», при крепнущем понимании «китайско-буддийской» застойности советской столицы. К этому периоду относится стихотворение «Московский дождик». В нем хорошо видна отчужденность, которая царила в душе поэта. «Воробьиный холодок», который поэт чувствует в этом «скупом» дождике, дает понять его душевное состояние. Мандельштам относится к Москве с какой-то опосредованностью.

* Как будто холода рассадник
* Открылся в лапчатой Москве!

В стихотворении «1 января 1924 года» снова видна та же отчужденность, то же спокойствие. Неизбежность времени, пытается подчеркнуть О.Э. в некоторых строках.

* Век. Известковый слой в крови больного сына
* Твердеет. Спит Москва, как деревянный ларь,
* И некуда бежать от века-властелина…

В начале 30-ых появляется стихотворение «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…». В нем снова появляется та чернота, которая свойственна Мандельштаму при описании московского колорита.

* Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.
* С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких железных.
* В черной оспе блаженствуют кольца бульваров…

В интерпретации слова «буддийский» просматривается неявная отсылка к интерпретации слова «буддийский» как «застойный», «неподвижный» (эквивалент «китайского»), характерной для разных направлений русской мысли XIX века: В.Г. Белинский, А.К. Толстой, В.С. Соловьев. При всей значимости для Мандельштама этой интеллектуальной традиции (он и сам писал об этом) позволим предположить, что слово «буддийский» в позднем творчестве Мандельштама претерпевает некоторый семантический сдвиг и означает не столько «застойный», сколько «самодостаточный», отстраненный, существующий сам по себе - с оговоркой, что при разных стихотворениях в нем возникают разные пучки смыслов.

В последней группе стихов, посвященных Москве, Мандельштам пытается сложить новый образ - образ советской державной Москвы, столицы сталинской империи. Впрочем, и сталинскую Москву Мандельштам воспринимал совсем не так, как требовалось, а свободно. Мандельштам ощущал себя на птичьих правах, и в сталинской Москве тоже (и даже не только потому, что и вправду был лишен права жить в Москве после ссылки). Его восприятие становилось все более воздушным и немыслимым. Отношения слова со смыслом становились все более непредсказуемыми - при том, что стихи оказывались точными и невероятно масштабными. Трагизм оказывается насущным и вдруг играющим - и это новый трагизм, подлинный. В новой Москве, в Москве «заводов-купальщиков» и ЦПКиО, многомерность смысла вырастает уже не из самого города, не из его «считываемой» истории - город разворачивается перед глазами здесь и сейчас, как мельтешащее чудо (стихотворение «Сегодня можно снять декалькомани…» вырастает из взгляда на Москву с определенной точки - из Замоскворечья). Многомерность смысла проступает из того, что город оказывается только частью происходящего - одновременно с городской беготней происходят еще и иные события, и они не менее важны.

Москва становится для поэта средоточием и символом новизны времен, источником новой музыки, пришедшей на смену, вернее, продолжившей звучания, к которым прислушивался Блок в октябре семнадцатого года в революционном Петрограде. И вот летом 1931 года, уже после второго своего пребывания в Грузии, после гощения в Армении, вернувшись в Москву, Мандельштам пишет стихи в совершенно иной, счастливой и радостной тональности:



* Сегодня можно снять декалькомани
* Мизинец окунув в Москву-реку,
* С разбойника Кремля. Какая прелесть
* Фисташковые эти голубятни:
* Хоть проса им насыпать, хоть овса…
* А в недорослях кто? Иван Великий -
* Великовозрастная колокольня -
* Стоит себе еще болван болваном
* Который век. Его бы за границу,
* Чтоб доучился…
* Да куда там! Стыдно!
* Река Москва в четырехтрубном дыме,
* И перед нами весь раскрытый город:
* Купальщики-заводы и сады
* Замоскворецкие. Не так ли,
* Откинув палисандровую крышку,
* Огромного концертного рояля,
* Мы проникаем в звучное нутро?
* Белогвардейцы, вы его видали?
* Рояль Москвы слыхали? Гули-гули!

В этом стихотворении нащупывается своеобразные способы примирения с действительностью: она оправдывается самой жизнью, ее шумом, тем, что О.Э. называет роялем Москвы. Интересно здесь отношение к «грядущему». До сих пор он никогда не видел того, что будет. Вот она - Москва Мандельштама: кошмарная Лубянка, зловещий годуновский Кремль, «иудины окна» дома на Тверском («Массолит»), откуда 16 марта 1938 года будет отправлено письмо наркому Ежову с просьбой избавить московских писателей от назойливого присутствия Мандельштама, который тем более «не поэт, а версификатор».

Вот Москва, по которой бегает с рецензией на «сборник литкружковцев Метростроя» этот странный человек, почти юродивый, то пытающийся воспеть вождя и его эпоху, то проклинающий обоих, в мальчишески-бездумном порыве он обрекает себя на гибель, а слушателей на бессонные, в ожидании ареста, ночи, декламируя «Мы живем, под собою не чуя страны», к превеликому ужасу публики, реакция которой однозначна: «Ты мне этого не читал». В отличие от мифологизированной («Третий Рим»!) Москвы цветаевской Москва Мандельштама жестоко реальна. Она даже меняется параллельно со стихами Мандельштама - на годы его пребывания в Москве приходится один из самых серьезных сдвигов в ее ландшафте - эпоха индустриализации. Сегодня мы переживаем еще один сдвиг - все возвращается: нищета, безвкусица, революционность, Москва быстро перестряпывается на новый лад.

Заново переименованные развалины мелькают тут и там, как проступающие на горелой бумаге строчки. Той Москвы, которую видел и в которой жил Мандельштам, давно уже нет. Зато есть та Москва, которую он чувствовал и которую принимал - крикливый и пестрый, нищий духом, по- азиатски мудрый, по-азиатски жестокий город. Буддийская Москва - Мандельштам настаивал на этом определении. Она будет такой и когда не останется в Москве ни единого дома, связанного с Мандельштамом, - темпы выкорчевывания сердцевины старого города позволяют думать, что это произойдет скоро. Москву Мандельштама не спасут ни тени великих обитателей, ни долгий список их адресов, кропотливо составленный автором.