««Я голос ваш, жар вашего дыханья…» (По лирике А.А.Ахматовой)»

«Четки», «Белая стая»…

Первые сборники поэтессы.

«К этой книге, — писала Ахматова в 1965 году, — читатели и критика несправедливы. Почему-то считается, что она имела меньше успеха, чем „Четки“. Этот сборник появился при еще более грозных обстоятельствах. Транспорт замирал — книгу нельзя было послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде. Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому в отличие от „Четок“ у „Белой стаи“ не было шумной прессы. Голод и разруха росли с каждым днем. Как ни странно, ныне все эти обстоятельства не учитываются».

«Белая стая» появилась в сентябре 1917 года, и ее отделяет от первой ахматовской книги «Вечер» промежуток всего лишь в пять лет. Но эти пять лет явились для Ахматовой «революционным актом», почти не замеченным современниками. Книга писалась в годы первой мировой войны и накануне революции, три нервных узла определили ее содержание: война, Россия, любовь! Голос поэта мужал «в стране болот и пашен», вбирая в себя новые чувства:

Ты, росой окропляющий травы,

Вестью душу мою оживи, —

Не для страсти, не для забавы —

Для великой земной любви.

Видно, что в стихах Ахматовой начали прорастать зерна историзма, здесь она осознала себя национальным поэтом:

Приду туда, и отлетит томленье.

Мне ранние приятны холода.

Таинственные, темные селенья —

Хранилища бессмертного труда.

Спокойной и уверенной любови

Не превозмочь мне к этой стороне:

Ведь капелька новогородской крови

Во мне — как льдинка в пенистом вине.

И этого никак нельзя поправить,

Не растопил ее великий зной,

И что бы я ни начинала славить —

Ты, тихая, сияешь предо мной.

Именно здесь, в краю, который некогда входил в состав древнего Новгородского княжества, появляются у Ахматовой впервые столь важные и значимые для каждого человека слова: родина, моя охрана, наша страна, — рождается чувство причастности к жизни народа и своей страны.

Оттого среди разудалого хора псевдопатриотических стихов, сопровождавших начало первой мировой войны, голос Ахматовой звучал трагически одиноко:

Можжевельника запах сладкий

От горящих лесов летит.

Над ребятами стонут солдатки,

Вдовий плач по деревне звенит.

Это не сторонний наблюдатель, это голос, идущий из сердца, сердца живого и трепетного. Только поэт, осознавший свою связь с Родиной, отечественной культурой и народом, мог бескомпромиссно заявить эмиграции:

Не с теми я, кто бросил землю

На растерзание врагам.

Их грубой лести я не внемлю,

Им песен я своих не дам.

В 1910—1912 годах Ахматова побывала во Франции и Италии. «Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновиденье, которое помнишь всю жизнь», — написала она много позже в своей автобиографии. Но эти прекрасные сновидения не заслонили скромную красоту России, только обострили привязанность к родной земле:

Ты знаешь, я томлюсь в неволе,

О смерти Господа моля.

Но все мне памятна до боли

Тверская скудная земля.

Журавль у ветхого колодца,

Над ним как кипень облака,

В полях скрипучие воротца,

И запах хлеба, и тоска.

Пейзаж сопрягается с душевным переживанием, а душевное переживание становится частью деревенской жизни. Скупо отобранные детали сельского пейзажа незаметно и ненавязчиво присоединяются к характеристике внутреннего состояния человека. Однако это состояние не результат перечисленных ранее примет деревенского быта, оно не итог рассказанного. Тоска предстает здесь столь же вещной, реальной подробностью окружающего мира, как «журавль у ветхого колодца».

Сочетание конкретных пейзажных зарисовок и абстрактного понятия «тоска», выражающего душевное томление, переводит всю картину в психологический план. И тогда для раскрытия внутреннего мира человека становятся одинаково необходимыми облака, воротца в полях, запах хлеба, тоска. Манера письма, сближающая Ахматову с Чеховым: «Пейзажем Чехов пишет жизнь своего героя, облаками рассказывает его прошлое, дождем изображает его слезы, квартирой доказывает, что бессмертия души не существует».

Неяркие просторы, иссохшая скудная земля, тоска — вот образ России, увиденный поэтом из тверского уединения, той России, о которой Блок писал:

Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые —

Как слезы первые любви!

Весной 1914 года Ахматова подарила Блоку «Четки», сделав на книге надпись:

От тебя приходила ко мне тревога

И уменье писать стихи.

Тревога и тоска из жизни проникали в литературу, переходили от одного поэта к другому, становились историческим знаком эпохи. Вековая, безбрежная, могучая тоска Блока и тоска Ахматовой, несмотря на различие их поэтических систем, передавали одно мироощущение, восходили к одному источнику — российской действительности, свидетельствовали о неблагополучии мира. Социальные противоречия эпохи по-разному проявлялись в тонких психологических пейзажах Ахматовой и в «Стихах о России» Блока. Блок, уже предчувствуя великие потрясения, слушая «подземный гул», писал в статье «Народ и интеллигенция»: «Если только возлюбит русский Россию, — возлюбит и все, что ни есть в России».

Блок был внимательным читателем, отметив в ахматовской книге стихи о тверской земле, где его особенно привлекли заключительные строки:

И те неяркие просторы,

Где даже голос ветра слаб,

И осуждающие взоры

Спокойных загорелых баб.

Не самообличение, надо полагать, увидел здесь Блок, а отголоски волновавших его мыслей о взаимоотношениях народа и интеллигенции, художника и народа. Извечная тема «поэт и народ» преломляется у Ахматовой по-своему: «народ и поэт», обретая острое социальное звучание. Выясняется не отношение поэта к народу, о чем писали прежде, «проблема выворачивается наизнанку»: отношение народа к поэту. Признание и приятие чужой точки зрения, в данном случае народной, — свидетельство огромного гуманизма, роднящего Ахматову с ее великими предшественниками. Поэт смотрит на себя со стороны, навсегда запомнив и пытаясь осознать, что же скрыто за осуждающими взорами простых тверских крестьянок. Поэт оставляет за ними право судить себя и, независимо от того, каков будет приговор, сохранит их в памяти до конца жизни. Обычное для ахматовской лирики противопоставление — я и он — сменяется новым: народ и я

Так рушится давняя легенда о камерности ранней Ахматовой, о замкнутости и ограниченности ее поэтического мира.

«Тверская скудная земля» (написано это после встреч с Парижем, Генуей, Флоренцией, Венецией) зовет и притягивает поэта:

Теперь прощай, столица,

Прощай, весна моя,

Уже по мне томится

Карельская земля.

Через много десятилетий Ахматова припомнит: «Один раз я была в деревне (Слепнево) зимой. Это было великолепно. Все как-то сдвинулось в XIX век, чуть не в пушкинское время. Сани, валенки, медвежьи полости, огромные полушубки, звенящая тишина, сугробы, алмазные снега. Там я встретила 1917 год. После угрюмого военного Севастополя, где я задыхалась от астмы и мерзла в холодной наемной комнате, мне казалось, что я попала в какую-то обетованную страну. А в Петербурге был уже убитый Распутин и ждали Революцию».