Николай Васильевич Гоголь


Биография
Биография писателя
Произведения
23 произведения
Сочинения
154 сочинения

«В чем велик Гоголь»

Сочинение

Наши дни ответили на этот вопрос торопливым монологом юноши, школьника из одной немного необычной школы Московской области, из города Пушино на Оке (город этот — растущий научный центр, своеобразная столица отечественной биологии). В школу когда-то в виде опыта стали принимать ребят с шести лет. Потом в школу направили корреспондентов газет, и они стали по классам ходить, смотреть, слушать, выясняя, что получилось. Побывали они и на уроке литературы.

Чем велик Гоголь? — именно так был поставлен вопрос на уроке; и задан он был отважно, серьезно. На вопрос искали ответа, и кто-то для сравнения о Пушкине вспомнил, о Лермонтове. «Значит,— спросила учительница,— Гоголь продолжил традиции Пушкина, Лермонтова в изображении дворян, помещиков?..» «Да,— ответил ее ученик,— но у них выведены представители передового дворянства, а у Гоголя — … рядовые дворяне, даже мелкие.— Сказал и сам задумался. И тут же вопрос поставил: — Почему Гоголь их выбрал? А кто-то должен был это сделать?» и, уже сев за парту, сам себе продолжал: «Конечно, о декабристах всем хотелось писать. Еще бы! А вот Плюшкиных совсем забыли. Никто не хотел о них слова сказать». Ему, как утверждает газета, было «явно обидно за Плюшкина, и он очень доволен, что Гоголь снизошел. Учительница не слышала этого остатка монолога» (Литературная газета, 2009, 30 мая). Но мы, благодаря газете, монолог за партой услышали; и Гоголь в нем был охарактеризован исторически конкретно и точно.

В рассуждениях о Гоголе было, впрочем, и досадное отклонение: традиции Пушкина, Лермонтова. Пушкин — да, хотя и здесь трудно безоговорочно говорить о традициях: традиция требует некоего отдаления продолжающегося от продолжаемого, а когда Гоголь пришел в русскую литературу, Пушкин был тут же, рядом. Они были знакомы. Лет пять-шесть продолжались их сложные отношения — отношения уже увенчанного литературной славой русского аристократа, блестяще образованного поэта, и юного пришельца, явившегося в Петербург из далека, из провинции, с Украины. Гогэль перед Пушкиным благоговел. Но благоговение перед Пушкиным не мешало Гоголю переиначивать образы Пушкина, снижать их; потому что в начале прошлого века еще умели сочетать резкие крайности: благоговение перед каким-либо человеком, явлением и стремление показать то же явление с новой, с неожиданной, с обыденной стороны. Гоголь преуспел в этом просто-таки чрезвычайно. Поэт и литературовед Андрей Белый заметил, что сцена вторжения Чичикова к скупердяйке Коробочке в «Мертвых душах» являет собой ироническое повторение очень страшного эпизода из «Пиковой дамы» Пушкина. В «Мертвых душах» переиначиваются мотивы романа Пушкина «Евгений Онегин», различные отзвуки Пушкина есть в комедии «Ревизор»; но все это, надо думать, не традиция: это обычный для русской литературы начала прошлого века

живой диалог одного современника с другим, старшим. События, которые у одного поэта, писателя происходили давно, его собратом по перу переносятся в современность. Из высоких сфер сходные происшествия переносятся в низшие, они повторяются в жизни обыкновенных, заурядных людей. При этом художественное произведение, слово предшественника как бы находит свое подтверждение. Так однажды поступил Пушкин с Шекспиром: он прочел поэму Шекспира «Лукреция», повествующую об одном трагическом событии, происшедшем в Риме две тысячи лет тому назад, и нашел в нем сходство с происшествием, «которое случилось недавно» по соседству с ним, «в Новоржевском уезде». Возникла повесть в стихах «Граф Нулин». И если Пушкин мог столь свободно общаться с Шекспиром, то тем более понятно, отчего Гоголь так же свободно общался с Пушкиным. Но уж Лермонтов?

Гоголь вошел в литературу тогда, когда о существовании Лермонтова как поэта читающая публика и не подозревала. Когда о Лермонтове узнали, услышали, Гоголь уже был сложившимся литератором. Лермонтов застал Гоголя крупным явлением, и уже по одному этому традиций Лермонтова Гоголь не продолжал и никоим образом продолжать не мог. Однако, если исправить неточность, допущенную в школе в городе Пущино на Оке, суть рассуждений юных жителей столицы биологов окажется перспективной: идя на высокое служение свое в отечественную словесность, Гоголь в жизни России увидел и Плюшкина. И не одного, конечно же, Плюшкина: Плюшкин, этот «скупой рыцарь», повторенный в современном Гоголю быту, просто первым вынырнул из толпы гоголевских героев. А речь шла о том, что Гоголь увидел забытых — тех, кем пренебрегли,— и что он проявил к ним внимание и участие..Он протянул, он подал им руку жестом, в котором была и ласка, и суровая строгость, и зов, и простодушное желание научить людей жить по-хорошему, истово.

Не обратить на человека внимание — то же, в конце концов, что столкнуть его в пропасть. А человек не должен пропасть, и у Гоголя жест помощи, жест поданной людям руки был всегда наготове.

К героям своим Гоголь бывает и беспощадным. Огромное место в его творчестве занимает проблема прощения; уже в повести «Страшная месть» бог не может простить предательства, братоубийства. Так — в романтической повести, овеянной традициями высокой баллады: но так — ив реалистических «Мертвых душах». Тот же Плюшкин — грешник вдвойне, потому что как-то неброско, без эксцессов и без эффектов совершает он два лютых греха: изо дня в день, постепенно он убивает себя. А кроме того… Плюшкин отказал сыну, родному сыну, в простой, вполне посильной для него, состоятельного помещика, помощи. Что это? Это — сыноубийство. Сыноубийство, которое осуществилось без кровопролития и даже, в общем-то, незаметно.

Гоголь видит, что Плюшкин страшен. Поэтому у нас нет никаких оснований приписывать Гоголю снисходительность к тем, кто ползет по жизни, уродуя себя и сея вокруг себя отчаяние, горе. Но отношение Гоголя к тому же Плюшкину сложно настолько, насколько сложным может быть отношение отца даже к самому греховному из членов рода, семьи.

Плюшкин комичен, потому что комичен всякий человек, попавший впросак, угодивший в яму, вырытую им для другого: паук, барахтающийся в лабиринте собственной паутины. Но в мире Гоголя нет людей, за которых он, Гоголь, не считал бы себя ответственным. «В семье не без урода»,— предостерегает пословица; однако пословица не говорит о том, что же делать семье и ее главе с появившимся здесь уродом. Осмеять и выставить его напоказ, сняв с себя обязанность отвечать за урода? Отмежеваться, сочтя себя непричастным к его художествам? Но подобное для Гоголя было бы просто-таки неестественным: ни к кому, ни к чему он не мог считать себя непричастным. «Бедный Плюшкин» — называлась главка репортажа с урока о Гоголе. И Плюшкин действительно бедный.

Герои Гоголя бывают бедными в обоих смыслах этого слова. Бедняки, нищие толпятся на паперти; бедны вечно голодные бурсаки; безысходно беден считающий копейки Акакий Акакиевич. У того же Плюшкина — психология бедняка: будучи достаточно состоятельным, он все время помнит о бедности, окружающей его, пребывающей где-то рядом. А Иван Александрович Хлестаков, он же тоже предстает бедняком, терпящим и голод, и хамство гостиничного слуги. Словом, мир Гоголя — это шествие бедняков. Бедняков и бедняг, потому что все же нет бедности горше забвения, отторжения от мира и одиночества. И Гоголь подает руку тем, кто забит и забыт.

Жест обращения к человеку руки — жест естественный, широчайше распространенный в быту и в литературе. Но мы и не имеем в виду, что писатель изобретает выражающие мысль движения, которых до него почему-то не знали. Нет, обращается он к самому обыкновенному, к тому, что знакомо всем, и о чем миллион раз писали. Но речь идет о преобладании жеста в его сознании. Жест становится своего рода идеологемой, концентратом идей, точкой, к коей сходятся и от которой расходятся мысли, образы.

Жест, про который мы говорим, был, конечно, прекрасно известен в современной Гоголю литературе, в поэзии.

* И скучно и грустно, и некому руку подать
* В минуту душевной невзгоды,

скорбел двадцатипятилетний Лермонтов. И Лермонтов говорил от имени поколения, от лица современников, людей, хорошо знающих цену простому, долгожданному, но несбыточно далекому жесту.

Те, о ком пишет Гоголь, в сравнение с декабристами или с другими передовыми умами России идти не могут, казалось бы. Но они, забытые, задвинутые на периферию общественной жизни, тихие, смирные, тщеславные, плутоватые, не блещущие умом, хотя порою и изрядно сметливые,— они-то тоже были достойны участия, и их руки тоже искали пожатия чьей-то руки. Твердой, дружественной, пусть даже по-отечески и суровой.
Когда в неведомый город прикатил неведомый молодой человек и его приняли за правительственного ревизора, горожане со всех сторон потянулись к нему. Они увидели в нем… отца. Они степенно говорили ему: «Не побрезгуй, отец наш, хлебом и солью…» Они кричали, стенали: «Милости твоей, отец, прошу! повели, государь, выслушать». И войдя в роль, молодой человек, Хлестаков выслушивал их по-отечески снисходительно. А к нему тянулись, тянулись. И один из пришедших к нему бедняг возопил: «Я прошу вас покорнейше, как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным: сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство или превосходительство, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский. Так и скажите: живет Петр Иванович Бобчинский». «Очень хорошо»,— ответствовал молодой человек. «Да если эдак и государю придется»,— умолял между тем проситель,— «то скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живет Петр Иванович…» И в ответ — снова, уже как бы от лица государя: «Очень хорошо».

И подросток из города Пущино прав: совершенно исчезнуть не должен никто, ни, положим, князь Александр Одоевский, декабрист; ни Лермонтов; ни Плюшкин; ни Бобчинский. Когда люди вопиют, моля о том, чтобы их не забыли, когда они тянут руки в пространство, во тьму, ища протянутой в ответ руки, кто-то должен же им ответить. И чья-то рука должна протянуться навстречу ищущим. Повторяю: жест протягивания руки есть, конечно, у всех. Но вряд ли возможен писатель, в сознании которого этот жест и жесты, от него производные, заняли бы столь обширное место. Место решающее, определяющее. А куда ни воззрится Гоголь, всюду видит он возможность для соединения рук, для объятий. Заговорит ли он о любимом им ученом-историке, он воскликнет, что этот ученый «хотел одним взглядом объять весь мир, все живущее». Архитектор, по Гоголю, «должен быть всеобъемлющ». И купол, часть здания, архитектурного сооружения, по мнению Гоголя, «должен…обнять все строение».